ВЕНГЕРСКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ  ЕПАРХИЯ                                                       ХЕВИЗСКИЙ РУССКИЙ ПРИХОД


 

Протоиерей Андрей Самборский.

 

О пребывании великой княгини Александры Павловны в Венгрии

(1799-1801 г.)

 

 

Предисловие

 

Автор предлагаемой записки – священник Андрей Афанасьевич Самборский. Человек строгой честности, большого ума, восприимчивый и любознательный, отец Самборский, в бытность свою в Англии, на службе при нашей миссии в Лондоне, имел удобный случай усовершенствовать свое образование. Он основательно изучил английский язык и писал на нем очень свободно. В свое время он считался также одним из лучших в России знатоков по части сельского хозяйства. В 1781 году императрица Екатерина 11 поручила ему сопровождать великого князя Павла Петровича и его супругу в путешествии их по Европе, а в 1784 году назначила его законоучителем, наставником в английском языке и духовником к великим князьям Александру и Константину Павловичам. Когда же великая княжна Александра Павловна была выдана замуж за эрцгерцога Иосифа, палатина Венгерского, то Самборский был определен к ней духовником.

Не на счастье, не на радость отдала свою руку прекрасная 16-ти летняя девушка: она родилась 29-го июля 1783 г.; была обвенчана 19-го октября 1799 г.; умерла 16-го марта 1801 г.; в замужестве прожила только 15 месяцев, испытав такие огорчения, которые могли бы сломить и всякую сильнейшую и более приготовленную к борьбе натуру, нежели эту 17-ти летнюю женщину, правда – чистую и неиспорченную, но знавшую жизнь, при отъезде своем из отечества, не лучше любой, только что выпущенной институтки. Ее русское происхождение и высокое положение в свете разом обратили на нее всеобщее внимание в Венгрии, особенно православного ее населения, и снискали ей общую любовь, которая и была, кажется главной причиной ее преждевременной смерти. Глубокие народные привязанности к сильным мира сего, тем более заслуженные, вовсе не представляют такого обычного явления в истории, чтобы можно обходить их молчанием. Описание жизни и смерти Александры Павловны в Венгрии составляет предмет записки Самборского.

Скоропостижная смерть прекрасной женщины, так мало жившей и так много пострадавшей, произвела в России и в Венгрии самое тяжелое и грустное впечатление. Общая неприязнь к австрийской политике, возбужденная в нашем обществе обращением венского кабинета с Суворовым, спасителем Австрии, ожила тогда у нас с новой силой. Стихотворение Державина «Эродий над гробом праведницы» довольно живо передает то сильное движение гнева и негодования, которое произвела в русском обществе весть о ранней смерти Александры Павловны. Приведем несколько стихов, наиболее характерных:

               

                Прочь, Фурья зависти, от гроба

                Блаженной и не смей взглянуть

                Ты на него, когда внутрь злоба

                Терзает тайно твою грудь!

 

                Теките ж к праведницы гробу

                О, влах и серб, близнец славян

                И, презря сокровенну злобу,

Ее лобзайте истукан, -

Клянясь пред Всемогущим Богом

Сим нам и вам святым залогом,

Что некогда пред ним ваш меч

В защиту веры обнажится…

 

Как урны глиняны, скудельны,

На круговратной зиждясь дске,

И зданья буйно вознесены на рыхлосыпчатом песке, -

Так точно все через коварство

Распространившиеся царства

И козни славныя страны

В коротко время разрушатся,

Страстьми своими сокрушатся,

И след их будет местом тьмы…

 

Врожденно русским есть геройство,

И ваше нам подобно свойство;

Одним бы солнцем греться нам!

Не разделяет тех пространство,

В ком кровь и ум, и дух один…[1]

 

В Венгрии Александра Павловна оставила по себе самые светлые воспоминания. Почти через десять лет по ее смерти Вл.Б. Броневский был в Венгрии и слышанные им там рассказы о ней передавал потом в своей любопытной книге «Путешествие от Триеста до С.-Петербурга в 1810 году» (Москва, 1828). Броневский посетил бывший дворец палатина и по этому поводу говорит:

«Дворец в Офене (Буде) теперь совершенно пуст; палатин, по смерти супруги своей никогда в нем даже не останавливался. Швейцар, узнав, что мы русские, тотчас привел к нам протопопа, живущего здесь при гробнице Александры Павловны, - имя магическое для обожавших ее венгров… Во дворце мебель, все вещи сохранялись в том виде, в каком они были при жизни Александры Павловны. Так, на открытом фортепиано лежала тетрадь русских арий; эрцгерцог заметил свою рукою песню: «Ах, скучно, мне на чужой стороне», которую супруга его пела последний раз в жизни. Жители всегда называли ее покойною королевою. Гробница ее находится в деревушке, населенной сербами в 10 верстах о города. Отец Николай (Музовский) заслужил здесь великое уважение. Крестьяне протестантского исповедания приходят к нему из дальних деревень, он читает им Евангелие на немецком языке; по праздникам же посещают церковь его добрые сербы из соседних деревень… Всякому известно, с каким восторгом Александра Павловна принята была на пути ее к столице Венгрии и в самой Вене. Благосклонность ее, доступность, кротость, пленительное обращение и неземная красота, подобно магическому жезлу, покорили сердца благородных венгров; вся нация видела в ней опору, надежду и утешение. Политические мечтатели не замедлили распространить пустые слухи, основанные на чрезмерной преданности и любви к ней народа, особенно славян греческого исповедания, которым через покровительство ее, доставлены многие преимущества, касающиеся до свободного последования обрядам своей церкви. Сии пустые слухи огорчали великую княгиню; она однако ж своим откровенным поведением умела рассеять несправедливые подозрения осторожного двора, но не могла охладить очарованной ею нации. Любовь народа при последних днях ее жизни достигла до фанатизма. Недостаточное движение до разрешения ее от бремени, которое не совсем было счастливо, и твердая пища, как полагают здешние медики, были главнейшей причиной преждевременной ее кончины. Но другие уверяют, что она умерла в девятый день от родов по обыкновенным причинам, и сие гораздо вероятнее. К несчастью, имели неосторожность объявлять любопытному народу каждый день по два раза, что королева находится вне опасности, как вдруг ее не стало, и невозможно было скрыть ее смерти. Сначала никто не хотел верить, но вопли горести и отчаяния, унылый звук колоколов и печальный вид придворных привел в движение народ, между коим и доселе не истребилось ложное мнение о причине ее смерти, и те из них, которые допущены были до гроба, видя бездыханное тело обожаемой королевы, думали, что она только покоится сладким сном, требовали и умоляли возвратить ей жизнь. Опустим завесу на сие печальное происшествие; не будем верить несправедливым толкам легковерных людей и не будем обвинять народ добрый, но всегда легкомысленный».

Теперь с того времени прошло уже более полувека, и нет ни малейшего разумного основания оставлять завесу опущенной. История руководится одной любовью к истине и не стесняется никакими ложными приличиями. Записка Самборского вполне заслуживает общей известности, как важнейший официальный документ и достоверное свидетельство очевидца.

В пояснение некоторых частностей этой записки прибавим несколько слов о Венском дворе того времени. Около 1800 г. двор Венский и вся почти Австрия разделялись на две партии. Во главе одной, мало-мальски влиятельной стоял эрцгерцог Карл, отличный генерал, человек прямой и решительный; во главе другой партии, тогда всемогущей, стояла императрица Тереза, дочь королевы неаполитанской Каролины. Император Франц II, человек добрый и не несправедливый, отличался полным отсутствием характера и выказывал только удивительное постоянство в своей доверенности к не заслуживающим ее лицам. Хитрая неаполитанка, достойная дочь Каролины, императрица Тереза совершенно управляла своим мужем, делала из него, что хотела, постоянно вмешивалась во все государственные дела, ревниво удаляла от мужа всех людей, сколько-нибудь достойных и способных. Пренебрегая общественным мнением, она находила какое-то особенное удовольствие в доносившихся до нее слухах о той общей неприязни, которую так справедливо питали к ней в Австрии. Впрочем, у этой партии, отличавшейся, между прочим, ненавистью к России, был другой вождь – Тугут, человек чрезвычайно способный, но  высшей степени безнравственный. Хотя в год смерти Александры Павловны он находился уже в отставке, удалился от двора и жил в Пресбурге, тем не менее оставался скрытой пружиной всех Венских интриг. При дворе, во всех министерствах, почти все сколько-нибудь значительные должности были заняты его креатурами. Всемогущий тогда при дворе, Коллоредо был просто марионеткой, движениями которой невидимо управлял Тугут. Ни одно важное дело не было предпринимаемо в Вене без совещания с Тугутом. Императрица находилась с ним в непрерывных сношениях. Тугута ненавидели в Австрии, кажется, еще более, чем императрицу. Не было подлости и преступления, в которых общественное мнение не было бы готово обвинить его; все политические бедствия Австрии приписывались ему. Напротив того, эрцгерцог Карл был страстно любим армией и уважаем всеми порядочными людьми, а потому подвергался всем возможным преследованиям со стороны императрицы и Тугута, которые, впрочем, своими гонениями только усиливали всеобщую любовь к нему. В сочинении Д.А.Милютина о войне 1799 года верно и живо изображен характер Тугута, и его не надо забывать при чтении записки Самборского. Дополним этот очерк несколькими словами из мастерской характеристики Тугута, написанной Гормайером. По его словам, во внутренней политике Тугут следовал правилу: «где не помогают лекарства, там поможет железо, а где не железо, там огонь». Внешняя сила была для него единственным, непогрешимым, личным , божественным началом. Человек твердого, решительного характера, он ше к своим целям непреклонно, никогда не задумываясь над средствами. Он никогда не старался никого ни убеждать, ни даже обманывать, и был всегда рад, когда мог кого принуждать силой. В нем жило полное презрение к людям, и выражалось им при каждом удобном случае. Самостоятельные характеры, свободные воззрения, чистота души были ему глубоко противны. Он просто не терпел их, как иные не терпят, например, кошек. В хорошем расположении духа он говаривал: «Чтобы служить для кого-нибудь верным орудием, нужно быть замарану или дураком»[2].

Тайная полиция, действующая при Тугуте с неумолимой строгостью, открыла в 1795 г. заговор в  Венгрии. Вожди его – епископ Иосиф-Игнатий Мартинович, Сиграй, Гантноци, Лацкович и Сепмариай, были казнены на эшафоте. Они замышляли совершенно отложиться от Австрии, образовать из Венгрии особое королевство и возвести на престол тогдашнего палатина Венгерского, эрцгерцога Александра-Леопольда. По открытии заговора эрцгерцог оставил Венгрию и вначале июля 1795 г. приехал в Вену, а в 12-го июля он погиб в Люксенбурге, от неосторожности, при спуске фейерверка, которым по страсти всегда сам занимался. Гормайер говорит, что вспомнив однажды о смертном приговоре министра полиции и финансов графа Заурау, Тугут выразился, потирая руки: «Вот есть у нас один ученый, полдюжины поэтов, один прелат и один граф. Досадно, право, что нет ни одного князя». Место палатина Венгерского занял в 1795 г. брат покойного Леопольда, эрцгерцог Иосиф, бывший мужем великой княгини Александры Павловны, которую так полюбили в Венгрии.[3]

 

В.Ламанский.

 

 

Римская церковь, как настоящая, так и в прошедшие времена, простирала свое владычество на все христианские церкви, рассеянные по вселенной. Ревностные сей церкви проповедники и посланники искали обратить и соединить все народы и безъизятно весь род человеческий; коих не успели они привлечь в свое сборище наружной красотой, льстивым красноречием, индульгенциями и прочими суеверными обетами, тех прещением и буйством низвергали в пургаториум! Таковым духом и доныне дышит римская церковь в Венгрии, хотя и прикрывается непроникаемой завесой. Сия церковь все возможные способы уже было приуготовила ко приятию в свои объятия ее императорского высочества великой княгини Всероссийской эрцгерцогини Австрийской, палатины Венгерской Александры Павловны! Обер-гофмейстер палатинова двора устроил было для великой княгини церковь по католическому обряду, под распоряжением греческого архиерея. Сей пастырь восточной церкви отправлял должность шпиона в Белграде; оттуда спасся бегством и получил в награду епархию Офенскую, в которой имеются греческие и сербские православные церкви. Он уверял, как членов королевского совета, так и других знатных особ, что российская церковь весьма удалилась от греческой и требует реформы. Под сим предлогом он всемерно старался сам совершать в русской церкви священнослужение, быть духовником великой княгини и, отстранив меня от должности, тем самым споспешествовать присоединению ее к римской церкви; к этому же стремился и богатый князь Батиани, кардинал и венгерский примас. Он употребил значительную часть своих доходов на принесение различных даров ее высочеству, сверх сего купил великою ценою близ города сад и подарил палатину в том намерении, чтобы почаще иметь уединенную с великой княгиней конференцию о соединении с Римским престолом; но смерть прекратила и жизнь, и намерение этого ветхого обольстителя. Однако, многие другие заняли его место. На таковых беспокойных искусителей часто жаловалась моя великая княгиня, верная дочь православной церкви, иногда с усмешкой, иногда с негодованием. И между тем, приказала мне устроить собственную церковь, дарованную ей ее августейшими родителями, искусно расписанную. Когда я это благолепный иконостас устанавливал на место весьма нелепого их иконописания, выпустили на меня неистовую клевету, будто бы я, разодрав иконостас, топал ногами и с презрением выбросил за порог. А чтобы еще более ненавистным представить меня публике, то везде разглашали, что я крамольник, что раздавая милостыню слепым, хромым, изувеченным и престарелым, коих там очень много, прельщаю народ, и что я послан сюда с тем, дабы всех единоверных сербов взбунтовать и переселить в Россию. Для отвращения таковых страшных поношений, заключил я себя в четырех стенах, почти год не имея ни с кем общения, кроме моей церковной должности.

Многие, в числе коих и духовник палатинов, желали быть на освящении церкви, но всем от правительства было запрещено. После освящения, великая княгиня ежедневно присутствовала в церкви и приуготовлялась ко причастию Святых Тайн. Со дня на день церковь все более наполнялась народом, который с величайшим удивлением взирал на благоговейное моление великой княгини. Необыкновенная красота ее лица пленяла зрение, а благоприветливость ее порабощала всех сердца. Таковое расположение народа делало, вне отечества, великой княгине душевное утешение. Но в последующие дни св.Пасхи, все стечение народа бесчестно и нагло было изгнано палками из церкви, без уважения знатных лиц, от чего чуть было не последовало смятение. Это бесчестие, оказанное русской церкви, произвело такое оскорбление в душе великой княгини, что она, проливая слезы, вознамерилась было отправить курьера к его величеству, императору Павлу, но я умолял ее оставить это намерение. Когда, с одной стороны, папское суеверие везде преследовало великую княгиню, в то же самое время с другой стороны, по всем путям, даже в собственном ее высочества кабинете и опочивальне, коварные сети были расстилаемы порфироносной высочайшей персоной, не одаренной природной красотой, а потому снедаемой ревностью и завистью. Сия дочь славного севера, обратив на себя все внимание и уважение народа и помрачив славу ревнивой неаполитанки[4], потрясла все ее существо тем более, что при первом в Вену прибытии, когда великая княгиня представилась их цесарским величествам, император, узрев сверх чаяния, в лице своей племянницы живое изображение своей первой супруги, императрицы Елисаветы[5], содрогнулся. Воспоминание счастливого с ней сожития привело его в чрезвычайное смущение духа, которое равномерно чрезвычайно огорчила сердце императрицы, нынешней второй супруги! После сего возгорелось против невинной жертвы непримиримое мщение; после сего не нужно вычислять всех неприятностей, которыми нарушалось душевное спокойствие ее высочества… Одна только дама между всеми непрестанно внушала, дабы великая княгиня всемерно старалась показать свою любовь супругу в высочайшей степени, и таким образом, возобладав над его сердцем, располагала бы его мыслями по своему желанию. Не по чистой совести и сия дама таковые советы внушала, но стой целью, чтобы некоторые политики, чрез посредство ее высочества, могли действовать на палатина, который против них был весьма скрытен и не согласен с их планами. Горячая любовь и уважение, которые палатин торжественно выказывал как при жизни, так и по смерти своей супруги служат ему лучшей порукой пред целым светом в том, что он  никакого не имел участия в причиненных великой княгине оскорблениях.

Приуготовление венгерского войска против нашествия французов подало причину палатину ехать в Вену; ему сопутствовала великая княгиня. Для пребывания их высочеств определено было тесное помещение в отдаленном от дворца углу Шенбрунского сада. Тут венгерская царица явно показала свое неблагорасположение к венгерской палатине, ибо почти ежедневно проезжая мимо жилища ее высочества, ни единожды не осведомилась о состоянии здоровья, не смотря на то, что великая княгиня в беременности своей была подвержена частым припадкам. Доктор, определенный к ней, был противен ее природному характеру, давал лекарства неприятные, с намерением ли или по неведению, ибо он более искусен был в интригах, нежели в медицине, а притом и в обхождении груб. В беременности обыкновенно бывает позыв на разные кушанья. Палатин приказал обер-гофмейстеру подносить все самое лучшее и по вкусу. Обер-гофмейстер приказал комиссару, а комиссар, наблюдая пользу своего кошелька, подносил рыбу и другие кушанья, которых великая княгиня употреблять не могла… В таком состоянии ее высочество находилась около трех месяцев. Напоследок письменно приказала мне приехать из Венгрии вместе с штабс-лекарем Эбелингом, который был от лица ее удален. Приезд наш весьма обрадовал великую княгиню: она изъявила желание покушать свежей рыбы… Я тотчас же пошел в Вену и, переменяя часто в переноске свежую воду, представил пред ее глаза животрепещущую рыбу; она была весьма довольна. Дочь моя состряпала по ее вкусу, и великая княгиня покушала в сытость. Таким образом, и после сего я имел счастье исправлять должность верного комиссара, а дочь моя преусердной поварихи.

Движения французской армии понудили палатина поспешить в Венгрию и принять начальство над войском. Великая княгиня, для успокоения своей беременности, желала плыть на большом судне по Дунаю в Офен; но услышав от окружающих о тысяче опасностей, поехала сухим путем. Палатин повел свое войско к австрийским границам и расположил оное близ города Эдинбурга, а великая княгиня, опасаясь приключений, могущих последовать в путешествии, решилась остаться и наблюдать осторожность и спокойствие, необходимо нужные ее состоянию. Вышеупомянутая дама, внедрившись в сердце добросердечной княгини, стала представлять ей стенания, скуку и горесть разлучившегося наинежнейшего супруга со своей дражайшей супругой, и убедила великую княгиню ехать в Эдинбург. Советница сия, воспламенив ее высочества сердечные чувствования, удостоена была чести сопутствовать ей в Эдинбург. Пребывание великой княгини там было бы нужно потому, дабы по близости к Вене, удобнее можно было убедить ее высочество к разрешению от бремени в такой столице, в которой находятся искусные акушеры и всякие выгоды, - к каковому предложению великая княгиня имела великое отвращение и боязнь. Так как ее высочество не имела и не могла отправить тогда курьера в Россию с прошением, дабы их императорские величества избавили ее от Вены, то я, под предлогом моих собственных дел, послал мою дочь с нужными объяснениями от великой княгини. Но император (цесарь), прибывший вместе с императрицей для смотра войск, сию нерешимость решил приказом, дабы палатин, по окончании маневров, ехал непременно со своей супругой в Вену. Это поступок ввергнул великую княгиню в совершенное уныние. Она, представив себе кончину своей тетки, императрицы Елисаветы (первой супруги цесаря), предназначила и себе подобную! С сего времени начала приготовляться к смерти, что и ознаменовала сочинением духовной в пользу своего супруга палатина Иосифа. В непродолжительном времени французская армия приблизилась к Вене и такое сильное учинила австрийской поражение, что все живущие в столице, от страха и опасности, хотели было удалиться в другие города, даже и самый императорский двор готов был спасаться бегством. В сем смутном положении ее высочество получила от двора согласие возвратиться в Венгрию, а палатин приказ идти со своим корпусом к Вене. Как эта ужасная тревога, так и разлука великой княгини с супругом наполнили ее душу неописанной горестью, которая еще сильнее увеличила в ней уныние и расслабление духа. Предавшись глубокому молчанию и размышлениям, приближалась ее высочество к Офену, и, увидев бедного мертвеца, несомого на кладбище, с равнодушием изволила сказать: «Этот бедный мертвец показывает мне путь, как уклониться от великолепного бедствия к вечности».

По мнению общему, самый искусный акушер избран был в Вене для великой княгини. По приезде своем в Офен, он нашел ее в великом унынии, которое, как ему, так и всем, казалось весьма неприятным. За неделю перед разрешением от бремени ее высочество вознамерилась исповедываться и причаститься Святых Таин. Доктора не соглашались, представляя в резон, что она, проходя в церкви через многие комнаты, может простудиться, и также потому, что таковое действие может принести новое смущение духа. Я в ответ им сказал, что, не подвергая ее  высочество переменному воздуху, освящу причастие в церкви, которое принесу в тронную комнату, где по совершении исповеди и надлежащих молитв, великая княгиня может без всякой опасности причаститься Святых Таин, и что это священнослужение произведет в ее положении душевное спокойствие, которое действительно, после святого причастия, к удивлению и утешению всех, ясно в лице ее оказалось. Этому потом споспешествовал и вожделеннейший приезд палатина.

О бедствиях ли, причиненных французами, или о разрешении от бремени палатины в Венгрии более размышляли австрийские политики, наверно нельзя определить. Известно только то, что они союз с Россией почитали весьма опасным для империи. Честный союз с Россией, конечно, был бы для Австрии спасителен, но их политическая система основана на интригах, вероломстве, гордости и притеснении всех подданных, кои не суть паписты. Дух и преданность к России единоверных сербов, чрезвычайно угнетаемых, а вместе с ними и сообществ евангельской и реформатской церквей, непрестанно ищущих себе ограды, весьма явно открылись во многих случаях. По сему-то министры объяты были страхом, что когда венгерская палатина разрешится от бремени принцем, то Венгрия непременно отложится от Австрии. Мнение это утверждали через переписку в Вену некоторые нарушители общего покоя, в числе коих был замечен греческий архиерей, который потеряв прежнюю доверенность, приобретенную коварством, присужден был к изгнанию из епархии. Покровитель его, обер-гофмейстер, призвав меня, жаловался на этого архиерея и предлагал, чтобы я, в честь Российского двора и ее высочества великой княгини, принял епископское достоинство, с содержанием 12 тысяч флоринов в год. Я поблагодарил его сиятельство и отказался.

Разрешение от бремени было продолжительное, весьма трудное и мучительное. Когда акушер приметил, что естественные силы великой княгини изнемогли, тогда представил он палатину о таковом изнеможении и получил его высочества согласие употребить инструменты, которыми он и вытащил младенца, жившего только несколько часов. Доктора препоручили мне уведомить великую княгиню о смерти принцессы. Облеченный в священные одежды, предстал я одру ее высочества и, прочитав установленные молитвы после разрешения от бремени, поздравлял великую княгиню. Она отвечала, что роды были весьма мучительны, но что она ничего верного не знает о состоянии своей дочери. Я с подобающим благоговением сказал, что дражайшая е высочества дочь преселилась в число ангелов. Сердобольная мать не была поражена сим печальным известием, но с покойным духом и твердым голосом сказала: «Благодарение Богу, что моя дочь переселилась в число ангелов, не вкусив тех горестей, которым мы здесь подвержены!». Ее высочество до последней минуты своей кончины подавала надежду всем врачам к выздоровлению; беспрестанно занималась она расположением сада, который после родов подарил ей его высочество палатин. Великая княгиня весьма часто изволила мне повторять, что я, как любитель садоводства, все там устрою к полному ее удовольствию, что самое и подало мне потом мысль и послужило как бы непреложным завещанием, чтобы по кончине ее высочества воздвигнуть походную русскую церковь в том собственном ее высочества саду и перенести в оную гроб, с ежедневным служением святой Литургии и поминовением в течении шести недель. После родов в 9-й день поутру, великая княгиня всех весьма обрадовала своим выздоровлением, быв признана докторами вне всякой опасности. Палатин на куртаге, равно и все собрание, известясь о сем, были весьма веселы; но к величайшему прискорбию, по полудни радость наша переменилась в печаль. Ее высочество почувствовав сильный жар, начала приходить в отсутствие мыслей: в таком состоянии и в смущенном дремании часто повторяла, что тесно и душно ей жить там, и просила своих родителей построить в России хоть маленький дом!.. К вечеру жар и слабость умножились; по полуночи в 3-м часу она пришла в крайнее изнеможение и только что могла приказать пригласить к себе своего супруга, которого облобызав, сказала: «Не забудь меня, мой любезный Иосиф!» Сказав это, осталась она безгласна и начала стонать. Я призван был на моление; облекшись в священные одежды, предстал я одру ее высочества и осенив ее святым крестом, поднес к устам ее. Верная дочь православной церкви, обратив быстрые свои и горячими наполненными слезами очи на изображение Распятого Спасителя, облобызала его со всей христианской горячностью, потом крепко прижала к своим персям. Когда я близ одра читал с коленопреклонением молитвы, то казалось, что ее высочество со всевозможным вниманием и сердечным чувством содействовала оным молитвам. Так приуготовлялась сия благочестивая и непорочная душа в небесные селения. В половине 6-го часа по утру, протянув стенание, предала она свою душу Творцу.

В этот момент все были в безмолвии; потом начался вопль и рыдание! Палатина, повергшегося близ одра, понесли как мертвого, который, как скоро пришел в чувство, отправился в Вену, оттуда, для облегчения своей жестокой скорби, в путешествие к тем церквям и обителям, в которых хранится особое благочестие. По некотором времени врачи производили свои операции, из коих один сообщил, как наиважнейший секрет, моему приятелю, что легкое великой княгини начало уже портиться. Это обстоятельство в медицинской письменной визитации было утаено. Разные люди разные причины полагали смерти ее высочества; но я не дерзаю утверждать дела, мне неизвестного.

Обер-гофмейстер приказал мне изготовиться к погребению и назначил кладбище для ее императорского высочества великой княгини под капуцинской церковью. Положение сего кладбища я должен описать хотя кратко: это был малый погреб, имеющий вход от площади, на которой бабы продавали лук, чеснок и всякую зелень, и что сверх продажи оставалось, то они в том мрачном и тесном погребу по денежному найму хранили, от чего там был непереносимый смрад. Таковое унижение терзало мою душу, и я, призвав Бога в помощь, дерзновенно сказал обер-гофмейстеру, что великая княгиня не есть римской церкви, что она дочь всероссийского императора, чего ради достоинство ее требует, чтобы гроб ее пребыл в собственной Греко-российской церкви в течение шести недель при совершении святой Литургии и поминовения. Оный обер-гофмейстер, хотя и был верный последователь и исполнитель, как сие по последствиям дел оказалось, австрийской системы, однако не мог отказать мне в этом требовании, сильно устрашаясь тогда гнева, могущего воспоследовать от его величества (ныне покойного) императора Павла; почему он, обер-гофмейстер, и в ноте, тогда же мною в оригинале отправленной в С.-Петербург, представил: «дабы гроб ее высочества остался в русской церкви до высочайшего повеления от русского двора», но между прочим сказал мне, что гроб этот ни под каким видом не может остаться во дворце. Этот его приговор я решил тем, чтобы гроб перенести в собственный ее высочества, дарованный палатином сад, в котором имеется небольшой дом и комната чистая и весьма выгодная для устроения подвижной церкви и для постановления в оной гроба.

Марта 4-го дня преставилась великая княгиня, и 9-го назначено было перенесение гроба из дворца в сад, отстоящий далее четырех верст. Стечение народа было столь многочисленно, что все оное расстояние было наполнено. Я, предшествуя со святым Евангелием и кадилом гробу, который был сопровождаем воздыханиями и слезами народа, предстоявшего с обоих сторон, когда достиг святого храма и поставил в оном гроб, не мог начать священнослужения до тех пор, покуда не утишились вопли и рыдания! Епископы Римской церкви, распустившие молву, что великая княгиня присоединилась к их церкви, но притом лишившиеся случая заключить гроб ее в капуцинском кладбище всеусильно старались участвовать со своей музыкой и сос своим собором в сопровождении гроба, а чрез то показать торжественно публике их вымышленное соединение. Но представил им решительно, что восточная церковь не терпит смешения с западной по своему чинопоследованию, и что потому священнослужение единственно мне принадлежит. Негодование этих пастырей в высшей степени увеличилось против меня, и тем паче, что в продолжение восьминедельного ежедневного священнослужения, по несколько сот народа разного исповедания приходило в церковь: иные с благоговением преклонив колена пред гробом, проливали теплые слезы; иные же воздвигая свои руки к небу, приносили Всевышнему молитву, или, ударяя себя в грудь, произносили: «Лучше бы я умер, или моя жена, или мои дети, нежели эта юная, прекрасная и благоприветливая принцесса, благотворительная мать и царица венгерских сердец!»

Во время, когда ни священнослужения, ни людей не было в церкви, приезжал один великоименитый муж римско-католического исповедания, но преисполненный честности и ревности к своему отечеству. Он преклонил колена пред гробом венгерской палатины и произнес жалким и пронзительным голосом: «В этом гробе лежит теперь наше осиротевшее Венгерское царство! В этом гробе погребена наша надежда и все наши планы! Из этих кратких слов можно всякому ясно разуметь сердечные желания благородных, честных и храбрых венгров, которых единодушными устами я один вещаю эту священную истину, здесь, в храме Божием. Заклинаю тебя этим гробом, в крепкой тайне засвидетельствуй о сих речах своему монарху. Правосудие Божие предопределило сему владыке быть покровителем угнетенной Венгрии!». Произнеся эти слова, залился он слезами и удалился из храма, в который, спустя несколько дней, пришел, в уединенное время, генерал-губернатор сербов, подобный характером первому, но церкви евангельской. Поклоняясь гробу и вошед в святой алтарь, произносил слова такого же смысла и важности, как и первый, прибавив к сему и то, что по смерти благочестивейшей венгерской палатины, сильное вдруг восстало римо-католическое гонение на церковь евангельскую и сербскую, которых он, как всегда сохраняющих взаимное христианское согласие, препоручает покрову благочестивого русского императора, и именем Живаго Бога заклинал он меня, дабы я чистую веру и твердую надежду сербов представил на усмотрение русского престола. Таковые слова, изреченные при гробе бессмертной Александры, тем сильнее действовали на мое сердце, что и великая княгиня часто мне открывала свое богоугодное намерение, что после разрешения от бремени она всемерно будет стараться защищать гонимых и угнетаемых папским суеверием. В это плачевное время от обер-гофмейстера палатинова двора была прислана ко мне официальная нота, которую я в оригинале тогда же препроводил в С.-Петербург. В ней было изображено следующее: «Народ ропщет, что доселе августейшая персона не погребена: чтобы сию печальную церемонию кончить в наивеличайшем инкогнито, разумеется, ночью и без всяких почестей». Сему министру отвечал я в Вену, что готов во всякое время запечатлеть ее высочества гроб последними погребальными молитвами и земною перстию, по обряду православной церкви, в которой ее высочество и крещена святым крещением; наивеличайшее же инкогнито не принадлежит сему августейшему лицу, ибо целому свету известно, что ее высочество дочь Всероссийского императора и сестра Всероссийского же императора, ныне царствующего. Обер-гофмейстер, по приезде в Офен, отменил инкогнито и согласился, дабы, после совершения святой Литургии и погребальных молитв, гроб был препровожден в капуцинское кладбище при дневном свете и с подобающей честью, которая, однако ж, была весьма ограничена, изъявлялась более стечением премногочисленного плачущего народа, особливо же единоверных сербов, которые, лишившись своей покровительницы, тяжкое начали претерпевать гонение. Для утешения сих и для опровержения католических разглашений об унии, просил я у обер-гофмейстера позволения сопровождать гроб, предлагая в резон, что наш обряд требует, дабы у гроба был утвержден образ священномученицы Александры, которым и родители ее высочества благословили свою дочь при крещении. Когда он на сие согласился, то я припас и освященную воду, которой, при входе моем, окропил оное кладбище. Это поставлено было мне в важное преступление от папского духовенства, собравшегося там с тем, чтобы принять гроб по своему обряду. Я, приметя их намерения, остался у гроба, читая тихим голосом некоторые молитвы до тех пор, покуда оное духовенство не разошлось по своим местам. Не удалось им и в сем случае подтвердить своих ложных разглашений. К этому времени приехал русский камергер Васильчиков. Я предложил ему отслужить панихиду, и так как обер-гофмейстер будет делать в том сильную препону, то весьма нужно было настоять, дабы, по обряду нашему, и в честь покойной великой княгини, это священнослужение непременно совершилось. Обер-гофмейстер крепко на меня вознегодовал и с гневом сказал, что мне и ему весьма худо будет от тамошнего главного духовенства, и требовал, чтобы панихида была отслужена мною самым сокровеннейшим образом, и чтобы там никто из посторонних не был. Это строгое приказание нарушил сам капуцинский сторож, который столько впустил людей, сколько могло втесниться. Зрители эти мне приятны были, потому что они могли и прочим засвидетельствовать, что великая княгиня и по смерти осталась в Греко-российской церкви. Получив однажды разрешение, продолжал я служить поминовение до прибытия в Офен г.Муравьева-Апостола в должности российского министра, в присутствии которого также служил панихиду. Обер-гофмейстер, для отвращения неприятностей, которые могут последовать от императора Павла, послал к палатину на другой день смерти великой княгини, проект, дабы в недавно купленной деревне, расстоянием от Офена в 2-х немецких милях, построить по Греко-российскому обряду церковь, в которую бы из города перенести гроб. В то же время препоручил мне осмотреть местоположение и сообщить мое мнение. Я представил, что то место не есть соответствующее достоинству великой княгини русской, тем более, что лежит между винными погребами; что гораздо бы благопристойнее было построить церковь над гробом в собственном ее высочества саде. С этим моим мнением и г.Муравьев-Апостол был согласен, которое ж однако, обер-гофмейстер опровергал тем, что уже все высочайшие персоны утвердили построение в деревне. Когда мы все вместе приехали в эту деревню для освящения места  и для закладки церкви, то обер-гофмейстер представлял и российскому министру то же место между винными погребами; но последний настоял, чтобы церковь была на чистом месте, которое назначено было возле обыкновенного приходского их кладбища, что также  означало смысл униатства. Архитектор, весьма не доброхотствующий России, построил Греко-российскую церковь не как было представлено в проекте к русскому двору, но в виде, представляющем надгробную пирамиду, и столь тесную внутри, что ни иконостас не мог вместится, ни священник в алтаре не мог иметь свободное хождение вокруг престола. Это устроено было таким образом с той целью, как меня некоторые уверяли, чтобы по перенесении гроба, запереть оную и прекратить священнослужение, а с тем вместе и положить конец той преданности, которую народ, приходящий на моление, изъявлял покойной палатине, а по этому поводу России  и ее императору. Но таковые злоумышления остались тщетны. Как наша православная церковь, так и гроб великой княгини пребывают и доселе в своем достоинстве и народном уважении. С подобающим благоговением служение совершает в оной избранный мною священноиерей Николай Музовский, по представлению моему определенный его императорским величеством – моим преемником.

Перед отъездом его королевского высочества палатина в Россию, пожелал я ему благополучного путешествия и возвращения. Его высочество, благодаря меня, сказал, что хотя созидаемая церковь и будет готова к освящению, однако я не должен освящать ее до его прибытия, ибо он намерен собственной персоной присутствовать при освящении. Вскоре за тем венский палатинов агент дал мне знать, что его высочество обратно выехал уже из С.-Петербурга. Я тотчас поехал в Венгрию (из Вены), дабы заблаговременно устроить все нужное к освящению церкви; но как оная еще не была готова и, зная при том намерение обер-гофмейстера, чтобы гроб великой княгини из города в деревню был перенесен ночью и без всякого уважения, то я решился обратно ехать в Вену, откуда тотчас же отправился к нашему чрезвычайному послу при Венском дворе, графу Разумовскому, находившемуся тогда, для излечения болезни, в Теплице, оттуда он должен был по высочайшему дозволению ехать в Россию. Я, во-первых, пригласил графа к освящению церкви; но он, будучи не в силах, предписал советнику посольства соприсутствовать палатину; во-вторых, просил, чтобы граф отписал письмо к его высочеству палатину, о том, что он, граф Разумовский, возвращаясь в Россию, нарочно расположит свой путь через Венгрию, для того, чтобы в качестве российского посла мог он препроводить из капуцинского кладбища в русскую церковь гроб великой княгини русской с почестями, принадлежащими ее высочества достоинству. По прибытии моем в Вену тот же агент уведомил меня, что палатин приехал уже в Венгрию. Я тот же час отправил через эстафету к его высочеству письмо от посла, написав также и от себя письмо такого содержания: «Предполагая, что ваше королевское высочество, изъявляя пред целым светом истинную и неугасимую любовь к Вашей вселюбезнейшей супруге, ныне в Бозе почивающей, изволили назначить день рождения ее императорского высочества 29-го июля, в который ознаменуется важная эпоха освящения греко-российской церкви, созданной по вашему благочестию и любви, также и самоличным Вашего высочества присутствием, всемерно потщусь приехать заблаговременно к моему священнослужению». Палатину постарались внушить, что присутствие его на освящении схизматической церкви нарушит церковные и гражданские их законы. Для сей ли причины, или для другой, его королевское высочество, до приезда моего в Офен, удалился в Вену; оставил же мне письменное полномочие освятить церковь в его отсутствии. Чувствуя, как важно для церкви нашей и спасительно для единоверных должно быть самоличное палатина присутствие, я опять отправил к нему эстафету следующего содержания: «Как я обет Вашего королевского высочества почитаю священным, о котором уже и российский двор извещен, то и не смею освящать церкви без Вашего самоличного присутствия, опасаясь, что сотворю грех и духовный, и политический. И как я нахожусь здесь единственно для священнослужения, то и готов дожидаться, покуда Вы окончите дела в Вене и возвратитесь в Венгрию». По истечении некоторого времени его высочество возвратился и назначил последнее число августа для освящения церкви.

В вечеру торжественного дня Александра Невского совершалось Всенощное бдение, а на другой день благочестивый палатин Иосиф присутствовал на освящении церкви, Св.Литургии, и на благодарном молебне. Во все продолжение священнослужения, он изъявлял отменное благоговение и внимание, которые послужили нашим единоверным великим утешением, папистам же его свиты – великим оскорблением! Таким образом этот благонамеренный принц отверз своим присутствием свободный вход всем единоверным и иноверным в нашу греко-российскую православную церковь и дал ей право свободного богослужения. При всем том сделано было покушение, дабы не пускать народу в церковь. Но народ опровергнул сию препону, представляя в резон, что в какой церкви присутствовал венгерский палатин, в ту может входить всякий венгр. Впрочем, самое перенесение гроба совершено было не так, как российский посол предназначил, со всеми почестями, но в сопровождении только немногих придворных нижних служителей и малого отряда солдат, на рассвете дня, перевезен оный был самим обер-гофмейстером! При этом обер-гофмейстер и его миссионеры разгласили, что я был причиною такого перемещения гроба, чем публика весьма оскорблена.

По соображению всех последовавших обстоятельств, я не должен был сомневаться, что римско-католические миссионеры и в отдаленных частях света разгласили присоединение к папской церкви покойной великой княгини. Это в бытность мою в Яссах утвердил Молдавский митрополит, который, заклиная меня Живым Богом и проливая слезы, просил сказать ему истину о слухе присоединения, о котором ему говорили с величайшим прискорбием некоторые молдоване и греки, прибавив к сему, что ежели российская принцесса соделалась таковою жертвою, то весьма потрясется греческая церковь, и все к ней приверженные христиане сильно постраждут, - ибо нет им другой защиты и другого спасения, кроме правоверной России. Я также Живым Богом удостоверил сетующего старца, что это есть совершенная папская клевета. Этот зловредный вымысел клонился ко угнетению единоверных нам сербов, о присоединении которых к папской церкви неусыпное имеет попечение австрийская политика, для чего и поставила она в Венгрии двух униатских архиепископов с ежегодною выдачею весьма знатной суммы. Я имел несчастье видеть сих волков, облеченных в овечью шкуру и похищающих правоверное Христово стадо не словами Евангельскими, но мамоною и разнообразными ухищрениями. Ложное миссионеров разглашение имело целью привести сербам в доказательство, что когда великая княгиня Всероссийская, признав свое заблуждение, присоединилась к католической римской церкви, то подобает и им, яко заблудшим, последовать ее убедительному примеру. Как таковые доказательства нужны были папизму на пагубу наших единоверных, то необходимо было обличить их ложь в публике, что однако ж казалось невозможным; но верная дочь правоверной греко-российской церкви, благочестивейшая Александра, возмогла и по смерти своей способствовать гонимым и спасти от пагубы единоверных. Ее святая душа вдохнула в меня мысль, дабы ее гроб и тело представить в нашей церкви в художественном изображении. Это священное дело я потщился совершить наилучшим образом. Изображение ее высочества принято было от всех с величайшим удовольствием, благочестивого ради воспоминания ее особы, ее благотворений и редких ее добродетелей. Начав от императорского Венского двора и венгерского палатина, как австрийским и венгерским министрам, архиепископам и епископам, вельможам и благородным, так и всякого исповедания достойным людям несколько тысяч экземпляров было мною роздано. Внизу изображения ее высочества представлен православный, близ Офена, храм (который украсил я насаждением олив, лавров и миртов), с надписью, что его королевское высочество венгерский палатин Иосиф своим самоличным присутствием в оном отверз вход всем безизъятно и дал право свободного богослужения: потому никого уже не будут изгонять оттуда палками.

Потом, как я простился в последний раз с гробом великой княгини, от которого дух мой никогда не может удалиться, я направил путь свой в Триест, оттуда в Рагузу, Каттаро, у подошвы Черной горы, Корфу и в некоторые другие греческие острова, напоследок в Константинополь; во всех тех местах, как духовным, так и светским особам, подносил я изображение великой княгини Александры, а между прочим четырем вселенским патриархам. Как сии святители, так и все правоверные чада православной церкви, угнетенные суеверием папским и магометанским, твердую полагают надежду, что благочестивейший Всероссийский император Александр I избавит их от тяжкого ига. Преданности их описать невозможно, а надобно видеть. Сим душевным удовольствием наслаждался я во всех тех церквах, в которых, в продолжение моего путешествия, совершал я священнослужение. Так я с Божией помощью потщился исполнить долг пред любезнейшим отечеством. Так, благочестивое изображение великой княгини Александры, мною дарованное, посрамило велеречивое и лживое папское суеверие!


 

[1] В объяснениях Державина к этому стихотворению, между прочим сказано: «Говорил тогда, что церковь нарочно была построена небольшая, чтобы венгры (православные) не стекались в нее в значительном числе инее утверждались в своей вере». А в другом месте: «Носилась молва, что общая привязанность венгров к эрцгерцогине возбудила опасение, чтобы по участию России в супруге палатина, Венгрия не отделилась и не сделалась особым королевством, и что огорчения, претерпеваемые эрцгерцогинею в сем отношении, расстроили ее здоровье, и наконец, прекратили и жизнь ее». См. Сочинения Державина, 2-е, академ.изд., II, 368-374. – Порыв Венгрии к отложению от Австрии и к сближению с Россией в новейшие времена обнаружился не только в бытность там Александры Павловны; так, при Фр. Ракоци Венгрия едва не вступила в союз с Россией (см. Fielder, Actenstuecke zur Geschichte Fr. Rakoczy’s – в:  Fontos rerum Austriaearum, стр. IX-XVII, Соловьев, История России, XV, стр. 210 и сл.); о том, что в 1849 г. в Венгрии было сильно распространено мнение, что она получит в короли одного из русских князей, и как большинство относилось к этому предположению, см. записки очевидцев – А.М. Фатеева  в Русской Беседе 1858 г. и г. Л. В Московитянине 1856 г.

[2] Hormayer, Lebensbilder aus d. Befreiungskriege (Jena, 1841, s.317); Vivenot, Thugut Clerfayt und Wurmser (Wien, 1869); Vertrauliche Briefe d. Freiherrn v. Thugut 1792-1801 (Wien, 1872) 2 т. В этом особенно важном для нас сборнике см. об Александре Павловне стр. 44, 45, 123, 148 (особенно 269) и пр. В этих письмах есть драгоценные признания австрийцев относительно тогдашней зависимости от России; так, 8-го октября 1798 г. Кобенцель писал из Петербурга к Коллоредо: «Il nous faut les Russes pour sortir du bourbier ou nous sommes».

[3] Записка Самборского помещается здесь несколько сокращенной. Откинуты некоторые частные подробности, не касающиеся существенного предмета записки, а кое-где, по местам, упрощен и сам слог, чересчур витиеватый и цветистый.

[4] Императрицы Терезы, супруги императора Франца II–го.

[5] Она была родная сестра императрицы Марии Феодоровны.